|
В получасе езды от Санкт-Гингольфа, — за холмами,
— находится древний парк, дикий и покинутый, — не обозначенный ни на одной
карте.
Замок, стоявший когда-то посредине его, вероятно еще
несколько столетий тому назад, разрушился; остатки белых стен, — не выше,
чем до колен человека, — торчат потерянные из дикой глубокой травы, как
побелевшие гигантские остовы зубов допотопного чудовища.
Равнодушное время все сровняло с землею, ветер развеял
— имена и гербы, ворота и двери.
А на башни и крыши светило солнце, пока они медленно
и незаметно распадались в прах, чтобы потом мертвой пылью с испарениями
долины подняться вверх.
Так зовет к себе всепоглощающее солнце земные предметы.
Глубоко в тени кипарисов сохранилась в парке от забытых
времен выветрившаяся каменная урна; темные ветки сокрыли ее от непогоды.
Рядом с этой урной я бросился однажды в траву, слушал
раздраженное карканье ворон там, на верхушках деревьев, и видел, как цветы
становились серьезными, когда тучи простирали свои руки перед солнцем;
и вокруг меня грустно закрывались тысячи глаз — так чудилось мне — когда
угасал свет на небе.
Долго лежал я так, почти неподвижно.
Грозные кипарисы мрачно стерегли урну, смотревшую на
меня своим обветренным каменным лицом, как существо без дыхания и сердца,
— серо и бесчувственно.
И мысли мои тихо скользнули в потонувший мир — полный
сказочных звуков и таинственного звона металлических струн; мне казалось,
что должны прийти нарядные дети, и, стоя на цыпочках, бросать в урну —
своими маленькими ручками — камешки и сухую листву.
Потом я долго размышлял, почему на этой урне лежит
тяжелая крышка, как каменная, упрямая, черепная коробка. И какое-то странное
чувство овладело мной, при мысли о том, что воздух и жалкие сгнившие предметы,
сокрытые в ней, так бесцельно и таинственно изъяты из жизни.
Я хотел двинуться и почувствовал, что члены мои скованы
сном, а пестрые картины жизни медленно блекнут.
.........................................
И мне приснилось, что кипарисы вновь стали молодыми
и незаметно колеблются от тихого дуновения ветерка.
В урне отражалось мерцание звезд, а падавшая на белый,
при ночном освещении, луг тень от голого, исполинского креста, молчаливо
и призрачно торчавшего из земли, была похожа на вход в мрачную шахту.
Медленно тянулись часы, иногда, на короткий промежуток
времени, блестящие круги ложились на траву и на мерцающие венчики дикого
укропа, волшебно сиявшего, подобно цветному металлу, — искры, — бросаемые
месяцем между стволами деревьев, когда он проходил над холмами.
Парк ждал чего-то или кого-то, кто должен был прийти
и, — когда на дорожке, из сокрытого в полной тьме замка, тихо заскрипел
под тяжестью чьих-то шагов гравий, и ветерок принес шелест платья, мне
показалось, что деревья выпрямились и хотят нагнуться вперед, чтобы прошептать
пришедшему предостерегающие слова.
Это были шаги молодой матери, пришедшей из замка для
того, чтобы броситься к подножию креста, с отчаянием охватив его основание.
Но под тенью креста стоял человек, не замеченный ею;
присутствия его здесь она не подозревала.
Он, выкравший в сумерки ее спящее дитя из колыбельки,
и ожидавший здесь ее прихода час за часом, ее муж, привлеченный домой
издалека грызущими подозрениями и мучительными снами.
Он прижал свое лицо к дереву креста и слушал, затаив
дыхание, шепот ее молитв.
Он знал душу своей жёны и сокрытые побуждения ее натуры
и знал, что она придет. К этому кресту.
Он видел это во сне.- Она должна была прийти сюда,
чтобы здесь искать свое дитя.
Как магнит притягивает железо, как инстинкт собаки
помогает ей найти потерянного щенка, так та же темная загадочная сила,
— будь это даже во сне, — направит стопы матери...
Шумели листья и ветки, чтобы предостеречь молящуюся,
ночная роса падала ей на руки. Но она потупила взор, и чувства ее были
слепы в неимеющей названия тоске и заботе о пропавшем дитяти.
Поэтому она не чувствовала, что крест был обнажен и
не нес на себе того, к кому она взывала и кто сказал: иди и не греши больше.
А тот, кто вместо него слушал слова ее муки, хотел
быть безжалостным духовным отцом.
И она молилась и молилась, и все яснее выливалась ее
мольба в признании.................
"Не обвиняй меня, господи, и, как простил женщине прелюбодеяние"...,
— тогда громко застонали старые ветки в муке и страхе и дико схватили
подслушивавшего за крестом и вцепились в его плащ... порыв ветра промчался
по парку. Последние предательские слова унесло его порывом, но ненавидящего
уха не обманет и буря, и молниеносно становится достоверным то, что долгое
время было только подозрением............................
И опять мертвая тишина вокруг.
Молящаяся у креста упала, — недвижно, словно скованная
сном.
Тогда тихо, тихо повернулась каменная крышка, и белые
руки человека засветились во тьме, когда они медленно и беззвучно, подобно
страшным паукам, ползли по краю урны.
Ни звука во всем парке. Парализующий ужас крался в
темноте. Линия за линией опускались и исчезали каменные винтовые нарезки.
И вдруг, сквозь чащу, крошечный луч месяца осветил
орнамент на урне и создал на отшлифованной капители горящий ужасный глаз,
смотревший в лицо мужчины вытаращенным коварным взглядом..
.........................................
Ноги, подгоняемые ужасом и страхом, мчались через
лес и треск хвороста вспугнул молодую мать.
Шум стал слабее, потерялся вдали и замер.
Но она не обращала на это внимания и прислушивалась
в темноте, с остановившимся дыханием, к какому-то незаметному, еле слышному
звуку, родившемуся как бы из воздуха и достигшему ее уха. Разве это не
был тихий плач? Совсем рядом с ней?
Неподвижно стояла она и прислушивалась, прислушивалась
с закушенными губами, ее слух стал острым, как у зверя; она задерживала
дыхание до того, что начинала задыхаться и все-таки дыхание, вырывавшееся
из ее рта, казалось ей шумом бури; сердце гудело, и кровь в жилах бурлила
подобно тысяче подземных ключей. Она слышала как скребутся гусеницы в
коре деревьев и незаметно колеблются травинки.
И загадочные голоса зарождающихся, неродившихся еще
мыслей, от которых зависит судьба человека, — невидимо сковывающие его
волю — и все-таки тихие, гораздо более тихие, чем беззвучное дыхание растущих
растений, звучали чуждо и глухо в ее ушах.
А между ними плач, болезненный плач, обволакивающий
ее, звучащий над ней и под ней, — в воздухе, — в земле.
Ее дитя плакало, — где-то там, — здесь, — ее пальцы
сжимались от смертельного ужаса, — бог поможет ей найти его.
Совсем, совсем близко от нее должно оно быть, бог хочет
только испытать ее, — конечно!
Вот плач послышался ближе и громче, безумие машет своими
черными крыльями и затемняет ими небо, — весь ее мозг — один единственный,
истерзанный слуховой нерв.
Минуту, еще минуту сострадания, о боже, пока она найдет
свое дитя. Полная отчаяния, она бросается вперед на поиски ребенка, но
шум первых же шагов ее поглощает тонкий звук, путает слух и приковывает
ногу к прежнему месту. Беспомощная, она останавливается, недвижная как
камень, чтобы не потерять следа.
Снова она слышит свое дитя, оно зовет ее, но вот лунный
свет прорывается через парк и сверкающими потоками низвергается с верхушек
деревьев, и украшения на урне светятся, как белый перламутр.
Резкие тени кипарисов указывают: здесь, здесь поймано
твое дитя, разбей камень. Скорей, скорей, пока еще не задохнулось; но
мать не видит и не слышит.
Отблеск света обманул ее; в беспамятстве бросается
она в чащу, до крови царапает руки о терния, и шарит в кустах, как беснующийся
зверь.
.........................................
Ее жуткие вопли несутся по парку.
И белые фигуры приходят из замка и рыдают, и держат
ее руки и, полные сострадания, уносят ее.
Безумие покрыло ее своей мантией и она умерла в ту
же ночь. Ее дитя задохнулось, и никто не нашел маленького трупа; урна
хранила его, пока он не превратился в пыль.
Старые деревья стали болеть с той ночи и медленно засохли.
Только кипарисы охраняют трупик и до сегодняшнего дня.
Никогда больше они не сказали ни слова и от горя оцепенели
и стали неподвижными.
А деревянный крест они молча прокляли, пока не пришла
буря с севера, не вырвала его и не повергла ниц. Урну она в своем бешенстве
тоже хотела разбить, но бог не позволил этого; камень не всегда справедлив,
а этот был не более жесток, чем человеческое сердце.
.........................................
Что-то тяжелое давит мне на грудь и заставляет меня
проснуться.
Я смотрю вокруг себя, поднебесное пространство наполнено
преломленным светом. Воздух жарок и ядовит.
Кажется, что горы испуганно сдвинулись и ужасающе отчетливо каждое дерево.
Отдельные белые полосы пены мчатся по воде, гонимые таинственной силой;
озеро черно; как разинутая пасть бешенной исполинской собаки лежит оно
подо мной.
Вытянувшееся фиолетовое облако, какого я никогда еще
не видал, парит со страшной неподвижностью, высоко парит над бурей и,
как призрачная рука, схватывает небо.
Сон об урне еще душит меня, и я чувствую, что это рука
урагана там наверху — и его далекая, невидимая рука нащупывает и ищет
на земле сердце, оказавшееся более твердым, чем камень.
Вернуться к списку
литературы
|