Лорд Гоплес пригласил меня сесть к его столу и
представил меня присутствующим.
Было уже далеко за полночь, и я не запомнил большинства
имен. Доктора Циттербейна я знавал уже раньше.
"Вы все сидите один, это жаль, — сказал он и потряс мне руку,
— почему вы все сидите один?"
Я знаю, что мы выпили не много и все-таки были в состоянии
тонкого, незаметного опьянения, заставлявшего нас слышать некоторые слова
словно из отдаления. Такое опьянение приносят ночные часы, когдаа табачный
дым, женский смех и легкомысленная музыка обволакивают нас.
И подумать только, что в этом канканном настроении, —
в атмосфере цыганской музыки, кэк-уока и шампанского мог возникнуть разговор
о фантастических вещах?!
Лорд Гоплес рассказывал что-то.
О братстве — существующем в действительности, о людях,
правильнее о покойниках или мнимых покойниках, — людях из лучших кругов
общества, давно умерших в устах живых, даже имеющих на кладбище надгробные
плиты и могилы с начертанием имени и датой смерти, в действительности же
бесчувственных, защищенных от тления, лежащих в каких-то ящиках, в долголетнем,
беспрерывном столбняке, где-то в городе, в старомодном доме, охраняемых
горбатым слугой в туфлях с пряжками и напудренном парике, которого зовут
"пятнистый Арон".
В определенные ночи у них на губах появляется бледное
фосфоресцирующее сияние и калеке этим предписывается произвести таинственную
процедуру над шейными позвонками этих мнимых трупов. Так говорил он.
Их души, на короткое время отделенные от тел, могли тогда витать
свободно и предаваться порокам города с интенсивностью и жадностью, немыслимой
даже для наиболее утонченных развратников.
Между прочим, они, наподобие вампиров или клещей, присасываются
к бросающимся от порока к пороку живым людям, крадут нервное возбуждение
масс и обогащаются им. В этом клубе, носящем, между прочим, забавное название
"Аманита", бывают даже заседания, — оно имеет статуты и строгие постановления,
касающиеся приема новых членов. Но это покрыто строжайшей, непроницаемой
тайной.
Конца этого рассказа лорда Гоплеса я уже не мог понять,
ибо музыканты слишком громко заиграли новейшую площадную песенку:
"Одна лишь Кла-ра
мне в мире па-ра
Трала, трала, трала
Тра-ла-ла-ла-ла".
Нелепые кривляния пары мулатов, танцевавших что-то вроде
негритянского канкана, все это усиливало неприятное впечатление, произведенное
на меня рассказом.
В этом ночном ресторане, среди намазанных уличных девок,
завитых кельнеров и украшенных брильянтами в форме подков посредников, все
впечатления получали пробелы, становились уродливыми и в мозгу моем появлялось
ужасное, наполовину живое, искаженное отражение всего этого.
Можно подумать, что время, когда не следишь за ним, делает
вдруг бесшумный быстрый шаг, так сгорают часы в нашем опьянении, превращаясь
в секунды, как искры вспыхивают в душе, чтобы осветить болезненное сплетение
странных головоломных снов, сотканных из бессвязных понятий, из прошлого
и будущего.
Так мне слышится из тьмы воспоминаний голос, сказавший:
"Нам следовало бы написать в клуб Аманата открытку".
Из этого я заключаю, что разговор вертелся все на той
же теме.
Кроме этого в мозгу у меня брезжут отрывки каких-то маленьких
восприятий: сломавшаяся ликерная рюмочка, свист, — потом француженка у меня
на коленях, целовавшая меня, пускавшая мне в рот дым папиросы и всовывшая
кончик языка в ухо. После этого мне сунули в рот какую-то исписанную открытку,
для того чтобы я тоже подписал ее, и карандаш выпал у меня из рук, — а потом
я не мог этого сделать, потому что кокотка вылила мне на манжету стакан
шампанского.
Отчетливо я вспоминаю только то, что мы все вдруг отрезвели
и стали искать открытку в наших карманах, так как лорд Гоплес во что бы
то ни стало хотел вернуть ее, но она так и исчезла бесследно.
............................................
"Одна лишь Клара
Мне только пара" —
визжали скрипки припев и погружали
наше сознание в темную ночь.
Закрывая глаза, можно было подумать, что лежишь
на черном, толстом, бархатном ковре, где вспыхивают отдельные красные,
как рубины, цветы.
"Я хочу чего-нибудь съесть, — услышал я чей-то голос,
— что-что? — Икры! тупоумие!"
"Принесите мне — принесите мне — принесите мне маринованных
грибков".
И мы все ели кислые грибки, плававшие вместе с какой-то
острой травой в слизистой, прозрачной, как вода, жидкости.
"Одна лишь Клара
Мне в мире пара.
Траля, траля, траля
Тра-ляля-ля"
............................................
И вдруг у нашего стола появился
странный акробат в болтающемся трико, а направо от него замаскированный
горбун с белым, как лен, париком.
Рядом с ним женщина; и все смеялись.
Как он вошел с теми, ——? и я обернулся. Кроме нас
в зале не было никого.
Ах, да что там, подумал я, — ах, да что там.
Мы сидели за очень длинным столом, и большая часть
скатерти сверкала белизной тарелок, и стаканов не было.
"Господин Мускариус, протанцуйте нам что-нибудь", — сказал
один из присутствующих и ударил акробата по плечу.
Однако они на короткой ноге друг с другом, старался
я сообразить, вер... вероятно он уже давно здесь, вот этот-этот, это
трико.
Потом я посмотрел на горбуна, сидевшего направо
от него, и его взгляд встретился с моим. Он был в белой лакированной
маске и вытертом светло-зеленом камзоле, совершенно изодранном и покрытом
заплатками.
С улицы!
Его смех был похож на журчащий рокот.
"Crotalus! — Crotalus horridus", — вспомнил я слово,
слышанное мною в школе; я не помнил его значения, но я вздрогнул,
когда тихо произнес его.
Вдруг я почувствовал, что пальцы молодой женщины
трогают мое колено под столом.
"Меня зовут Альбина Вератрина", — прошептала она, заикаясь,
словно желая сообщить тайну, когда я взял ее за руку.
Она близко придвинулась ко мне, и я неясно вспомнил,
что это она вылила когда-то стакан шампанского мне на манжету.
От ее платья исходил такой острый запах, что при
каждом ее движении мне хотелось чихнуть.
"Ее, конечно, зовут Гермер, фрейлейн Гермер, вы знаете",
— сказал доктор Циттербейн громко.
Тогда акробат засмеялся коротким смешком, посмотрел
на нее и пожал плечами, словно хотел в чем-то извиниться.
Мне он был противен. У него на шее были кожные
перерождения шириною в ладонь, как у индюка, но похожие на брыжжи,
окружавшие всю шею, белесые.
Трико его было бледно-телесного цвета и болталось
на нем сверху до низу, так как он был узкогрудым и худым. На голове
у него была светло-красная шляпа с белыми крапинками и пуговками.
Он встал и начал танцевать с какой-то женщиной, у которой на шее было
ожерелье из крапчатых ягод.
"Разве вошли еще новые женщины?", — спросил я лорда Гоплеса
глазами.
"Это Игнация — моя сестра", — сказала Альбина Вератрина
и, произнося слово "сестра", она подмигнула уголками глаз и истерично
засмеялась. Потом она вдруг высунула мне язык, и я увидел, что на
нем была сухая, длинная красная полоса и мне стало страшно.
Это похоже на последствия отравления, подумал я
про себя, почему у нее красная полоса? — Это похоже на отравление.
И снова я услышал музыку, словно издалека:
"Одна лишь Клара
Мне в мире па-ра"
и, сидя с закрытыми глазами, знал, что все кивали
в такт головою.
Это похоже на отравление, снилось мне, — и я проснулся,
вздрогнув от холода.
Горбун в зеленом, покрытом пятнами камзоле держал
на коленях уличную девку и сдирал с нее платье дрожащими, угловатыми
движениями, как бы в пляске св. Витта, словно следуя ритму неслышанной
музыки.
Потом доктор Циттербейн встал с большим
трудом и растегнул ей на плечах платье.
............................................
"Между одной секундой и следующей есть
всегда граница, но она лежит не во времени, ее можно только мыслить.
Это петли, как в сетке, — слышал я голос горбуна, — и если даже сложить
эти границы, еще не получится времени, но мы все же мыслим их, — один
раз, еще раз, еще одну, еще четвертую.
И когда мы живем только в этих границах и забываем
минуты и секунды и не знаем их более, тогда мы умерли, тогда мы живем
в смерти.
Вы живете пятьдесят лет, из них десять лет у вас
крадет школа: остается сорок.
И двадцать пожирает сон: остается двадцать.
И десять — заботы: остается десять.
И пять лет идет дождь: остается пять.
Из них вы четыре проводите в страхе перед "завтра";
итак, вы живете один год — может быть!
Почему вы не хотите умереть?!
Смерть хороша.
Там покой, всегда покой.
И никаких забот о завтрашнем дне.
Там безмолвное настоящее, какого вы не знаете,
там нет ни ранее, ни позднее.
Там безмолвное, настоящее, какого вы не знаете!
— Это те сокрытые петли между двумя секундами в сети времени".
............................................
Слова горбуна пели в моем сердце; я
взглянул и увидел, что у девушки спустилась рубашка и она, нагая, сидит
у него на коленях. У нее не было грудей и не было живота, — только какой-то
фосфоресцирующий туман от ключицы до бедра.
Он схватил руками этот туман, и что-то загудело, словно
басовые струны, и с грохотом посыпались куски известкового камня.
Вот какова смерть, — почувствовал я, — как известковый
камень.
Тогда медленно, как пузырь, поднялась середина белой
скатерти, — ледяной ветер подул и развеял туман.
Показались блестящие струны, они были натянуты от ключицы
к бедру девки. Существо — наполовину арфа, наполовину женщина!
Он играл на ней, так снилось мне, песнь о любви и любовной
язве, и вдруг эта песнь перешла в какой-то странный гимн:
В страданья обратится страсть,
На благо не пойдет она,
Кто страсти ищет, страсти ждет,
Найдет лишь скорбь, отыщет скорбь:
Кто страсти никогда не ждал,
Не будет скорби знать вовек.
И при этих стихах у меня появилась тоска по смерти,
и я захотел умереть, но в сердце встала жизнь, — как темное стремление.
И смерть, и жизнь стояли грозно друг против друга; зто столбняк.
Мои глаза были неподвижны; акробат наклонился надо
мной, и я увидел его болтающееся трико, красную покрышку на его голове
и брыжжи на шее.
"Столбняк", — хотел прошептать я и не мог.
И вот, когда он переходил от одного к другому и испытующе
смотрел нам в лицо, я понял, что мы парализованы: он был, как мухомор.
Мы съели ядовитые грибы, а также veratrum album, траву
белого остреца.
Это все ночные видения!
Я хотел громко выкрикнуть это и не мог.
Я хотел посмотреть в сторону и не мог. Горбун в белой
лакированной маске тихо встал, остальные последовали за ним и молча построились
в пары.
Акробат с француженкой, горбун с женщиной — арфой,
Игнация с Альбиной Вератриной. — Так прошли они, выстукивая пятками па
кэк-уока, по двое и скрылись в стене.
Альбина Вератрина еще раз обернулась ко мне и сделала
непристойное движение.
Я хотел отнести глаза или закрыть их и не мог. — я
должен был смотреть на часы, висевшие на стене и на их стрелки, скользившие
по циферблату, как воровские пальцы.
В то же время в ушах у меня звучал дерзкий куплет:
"Одна лишь Клара
Мне в жизни пара.
Трала, трала, трала —
Тра-лалала-ла"
и как basso ostinato кто-то проповедовал в глубине:
В страданья обратится скорбь:
Кто страсти никогда не ждал,
Не будет скорби знать вовек.
Я выздоровел от этого отравления после долгого, долгого
времени, всех же остальных похоронили.
Их уже нельзя было спасти, так сказали мне, — когда
пришли на помощь.
Я же подозреваю, что их похоронили заживо, хотя доктор
говорит, что столбняка не бывает от мухоморов, что отравление мускарином
другое; — я подозреваю, что их похоронили заживо, и с ужасом думаю о клубе
Аманита и о призрачном горбатом слуге, пятнистом Ароне в белой маске.
Вернуться к списку
литературы
|