Карел Чапек, Полицейский обход

В полночь полицейский обход приблизился к самому краю Коширж. Холодная мартовская ночь; небо покрыто тучами. Человек восемь полицейских и несколько штатских подходят к кирпичному заводу. Вот уж месяц, как печи его погасли, в нем пусто и страшно зияют сводчатые переходы. Однако и тут человеческое ложе: это колода, покрытая куском воняющего дегтем толя,– вот каково это ложе! В углу – маленькая поленница дров: стоит протянуть руку – и в кромешной тьме приветливо заиграет красный огонек. Но теперь тут все мертво: человеческие беды знают свои сезоны.

Проверка проходит мимо. Подходит к Шавлинову дому.

– Закуривайте,– советует комиссар.– Иначе задохнетесь.

Полицейский стучит в окно:

– Откройте.

Отпирает кашляющий сторож. Появление ночных визитеров нисколько его не удивляет.

– У вас есть кто?

– Виноват, не знаю.

Перед нами длинный коридор; тесный ряд дверей, будто в тюремные камеры. Комиссар стучит в первую.

– Откройте. Полиция!

Слышится топот босых ног; дверь отворилась, выпустив теплую волну запахов. Пахнуло тряпьем, клопами, едой и какой-то гнилью – запахом нищеты.

– Войдем внутрь,– говорит комиссар.– Имеет смысл…

Женщина в рубашке, которая отворяла дверь, не спеша надевает нижнюю юбку.

– Кто у вас тут?

– Мои дети, сударь.

– Где ваш муж?

– Я вдова.

– А в постели кто?

– Моя сестра, сударь.

– А с ней кто лежит?

– Муж ее.

– Дайте воинский документ.

Можно пока осмотреться. Идти некуда: не успеешь шагнуть, как споткнешься о кучу тряпья. Вообще кажется, что тряпье здесь – главный предмет обстановки: тряпки висят на печи и на веревках, лежат в углу и прямо перед вами… Впрочем, нет: это груда детей; из ужасной кучи грязных тряпок на вас спокойно глядят шесть пар детских глаз. Наконец женщина нашла желтый листок. Комиссар светит на него.

– Все в порядке.

Да, да… все в, порядке! Значит, ступайте к другим…

Мужчина приподнялся на постели.

– Что вам нужно? Почему не даете людям спать? Чего приперлись?

Комиссар не обращает внимания.

– У вас никого нет?

– Это все наши дети, сударь,– спешит вмешаться жена.

Их тут штук восемь – лежат прямо на полу, под одним одеялом. Видны только головы, и нелегко представить себе клубок тел под ним. И потом – у этой женщины чахотка, на нее страшно смотреть!

– Оставьте нас в покое! Кто вас звал?– злится муж.

– Да перестань, замолчи,– накидывается на него в безумной тревоге жена.– Не слушайте его, господа: это он просто так.

Комиссар слегка ворчит; впрочем, тут почти нет подозрений.

– Это хорошие жильцы,– кашляет сторож.

И еще одни хорошие жильцы – тут же рядом. Двое стариков, куча детей на полу, лохмотья и тьма тараканов. На постели из-под перинки видны молодые, красивые женские руки, прикрытые рассыпавшимися косами.

– Кто там лежит?

– Это наша дочь.

– А с ней кто?

– Да парень ее, сударь.

– Прописан здесь?

– Да, да, сударь, уже два года.

Молодая пара в постели и не думает просыпаться: спят себе, обнявшись.

– Ребенок чей?

– Ихний.

– Что с ним?

– Не знаю. Прихворнул что-то… В общем, все в порядке. Следующий номер.

– Это тоже хорошие жильцы,– объявляет сторож.

Открывает молодой человек, очень красивый.

Комиссар просунул голову в дверь. Женщина в постели – больше ничего особенного. Молодой человек провожает удаляющийся полицейский наряд ироническим взглядом. Под таким взглядом поневоле ссутулишься.

Дальше, дальше!

Плохие жильцы. Открывает женщина. Только увидала полицейских – в слезы. Показывает длинный нож: этим, мол, ножом муж только что хотел ее зарезать; потом забрал все деньги – и в трактир.

– Кто у вас тут?

– Это мои дети, сударь.

– Сколько их?

– Семеро, сударь.

И опять – вонь, тараканы, жалкие, грязные лохмотья и среди них – детские головки. Господи, сколько этих детей повсюду!

– Теперь вы кое-что увидите,– говорит комиссар и стучит в новую дверь.

Отворяет женщина, но внутрь войти нельзя.

– Сколько вас тут?

– Тринадцать, сударь. Мы двое да одиннадцать человек детей.

Представьте себе комнату в три метра шириной и пять длиной. Мерцающий свет маленькой лампы падает на кучи жалких отрепьев, которые оказываются людьми.

– Берегитесь вшей,– шепчет комиссар. Обстановка: стул, постель и электрическая плита; стола нет. Комок подкатывает к горлу, как на похоронах. Скорей дальше!

В Шавлиновом доме еще десять семей. Глядишь на него снаружи – черный, страшный; букет зловония; рассадник туберкулеза; склад ветоши. И в одном этом доме – больше пятидесяти чело век детей!

– Найдется ли во всей Праге трущоба хуже этой?

– В Жижкове, пожалуй,– неуверенно отвечает комиссар.– На окраине Жижкова еще хуже. Пойдем в номер двести пятьдесят один.

НОМЕР 251

Полицейский наряд останавливается перед большим многоквартирным домом. Осмотр начинается с подвала; как ни удивительно, и здесь, в подвале,– “хорошие жильцы”: даже занавески на окнах и кое-какие картины на стенах; но тоже очень много детей. В № 251 – около тридцати семейств, и в каждой каморке почти одна и та же картина: пропасть тараканов, куча детей на полу, старшая дочь – в постели с любовником. Кое-где две-три семьи в одной каморке; из-под одеял, словно какие-то страшные кактусы, торчат рядами ступни. А рядом даже дверь не заперта: входишь внутрь – ни малейшего признака мебели; у одной стены на голом полу, прислонив голову к стене, спят муж и жена под одним рваным отрепьем – и все; даже веревки нет – ни для белья, ни чтоб повеситься.

– Давно они здесь?– спрашивает жандарм у сторожа.

– Да уж три года, почитай.

Еще одна семья. Две пары в одной постели, на полу – около дюжины детей.

– Чьи дети?

– Вот эти наши, эти вот сестрины, а эти,– кивок в угол,– приютские.

Четверо ребят – мальчики и девочки – спят совершенно голые под жалкой периной. Страшно скверный запах. О боже, есть ли предел человеческой нищете?

Во-первых, ни у одного дикого зверя нет, наверное, такой отвратительной, такой убогой норы, какая бывает у человека. Все, что только можно представить себе в смысле бедности, грязи и заброшенности,– все сойдет для несчастного человеческого зверя и его детенышей. Всюду, где жилец – рабочий или мастеровой, помещение имеет приличный, человеческий вид; но вот – люди без определенных занятий, полуподенщики-полубродяги, мелкие воры, пьяницы, безработные, вдовы: весь этот уголовный, хоть и неповинный в этом элемент, продемонстрировал бы вам такой облик человека, такие формы человеческого бытия, что вы пришли бы в ужас и устыдились бы страшной трещины, расколовшей человечество надвое.

И, во-вторых, там – дети, слишком много детей. Трудно сказать, оттого ли эти люди так чудовищно бедны, что у них на шее столько ребят, либо оттого у них столько ребят, что они так бедны… Возможно, что страшная плодовитость бедноты – результат туберкулеза и пьянства; но если бы вы видели эту безысходную нужду, этих мужчин и женщин, ютящихся попарно под одной тощей периной, тесно прижавшись друг к другу и согревающих друг друга своим телом,– слово осуждения замерло бы у вас на устах.

Я хотел бы, чтобы все наши законодатели увидели своими глазами эту бездну нищеты. Уверен, что они думать больше ни о чем не могли бы, как только о способе спасти детей. Они сказали бы себе, что все остальное, пожалуй, может подождать, что этот вопль нужды – самое первое в мире, на что нужно ответить.

И подумали бы о детских колониях – где-нибудь в горах, что полезней для здоровья; о красивых, веселых колониях, в которых эти бедные малыши учились бы жить по-человечески; о детских коммунах, о школах, подготовляющих к ремесленным курсам, об интернатах для детей испорченных и санаториях для тех, кто заболел от нищеты, о молоке и чистых постелях для этих обовшивевших мальчуганов, о чем угодно, что только способно вырвать этих козявок из грязной, зловонной, губительной скверны нищеты. Я уверен, они сказали бы: лучше на чем угодно сэкономить в бюджете, от чего угодно отказаться, только бы поскорей, без промедления, уничтожить этот величайший позор человечества, эту отвратительную гноящуюся рану: развращение невинных посредством нищеты. Вы, политики, вечно ораторствующие, вечно выдумающие всякие законы, интерпелляции, основания и бог знает что еще, заткните себе нос и скажите, чтоб вас отвели в Шавлинов дом или в № 251; честное слово, это стоит сделать:

МЫ ЖЕ ВЕДЬ ВСЕ-ТАКИ ЛЮДИ!

В ПОПЕЛКАХ

Это последний этап полицейского обхода. Что же мне еще описать вам? Сарай, в котором уже много лет живет семья с шестью ребятами? Бараки, не запирающиеся даже на ночь? Входите свободно, только не наступите на тех, кто спит прямо в коридоре. Да, да, тут налево – старуха, ее дочь и куча детей. Господи, эти десять скелетов еще шевелятся? Неужели вы еще дышите, человеческие призраки с огромными глазами? Разве смерть от отчаяния и нищеты так трудна?

Боже, если только твое владычество простирается на Попелки, если это место осуждено и покинуто тобою самим, дай отчет и оправдайся в том, что ты позволил сделать с этими людьми! Или кто виноват в этом ужасе? Общественность? Но она ничего не знает о Попелках, она даже случайно не заглядывает туда – через Попелки не проходит никаких дорог, это край света. Попечительство о бедных? “Этим людям невозможно помочь.– говорит комиссар.– Детям вы дадут в школе одежду и обувь, а родители сейчас же продадут. Ничего нельзя сделать. Отец либо мать – по большей части в тюрьме за воровство. Просто несчастье”.

Думаю, что никакая благотворительность не в состоянии устранить эту предельную нищету. Прежде частная и общественная благотворительность интересовалась главным образом неимущими стариками: устраивала богадельни, убежища для потерявших трудоспособность престарелых обоего пола. Современное попечительство о бедных распространило свою деятельность на сирот и калек, стала заботиться о малолетних слепых, о детях, страдающих рахитом, скрофулезом и слабоумием. Но всего этого мало.

Там, на дне, в одной семье растет по шесть, восемь, десять человек детей. Допустим, они обладают относительным телесным и душевным здоровьем; и вот этих ребят, вполне жизнеспособных, а в будущем способных также к труду и произведению потомства, современное попечительство о бедных без малейших колебаний и угрызений совести оставляет расти в условиях беспредельно грязной, гнусной нищеты. Не думайте, будто самая что ни на есть современная школа может указать этим детям путь к жизни лучшей, чем та, которой живут их близкие: человека формирует не столько школа, сколько жизнь. А главное – не думайте, что эта нищета имеет хоть что-нибудь общее с евангельской добродетелью; она похожа на что угодно, только не на добродетель – на страшную болезнь, на проклятье и еще вот на что: как будто перед вами – какая-то другая раса, другой животный вид, не имеющий почти ничего общего с человеком.

В нашем распоряжении много очень любопытных и ярких статистических данных, рисующих процесс вырождения. Разные таблицы рассказывают нам о том, какое количество преступников происходит от родителей-алкоголиков, бродяг, воров. Но прежде чем уверовать в наследственное происхождение зла, пойдите посмотрите, в какой обстановке вырастают эти будущие “дегенераты”, тогда вы поймете, что главным наследственным фактором дегенерации является нужда. Да, люди добрые, я даже представить себе не могу, что вышло бы из вас, что вышло бы из меня, если бы мы с вами родились и с самого малолетства жили в такой горькой нужде, в какой живут в тех же Попелках. Откуда взялись бы у нас благородные принципы, уважение к обществу, чувство собственного достоинства и вообще все то прекрасное и человеческое, что нас облагораживает? А эти дети, если они не вынесут из своего детства никакой нравственной порчи, во всяком случае, вынесут из него две вещи: чувство ненависти и нищету.

Проблема нищеты – это проблема нищих детей. Никакой самой щедрой милостыней нельзя изменить жизнь тех, кто погряз в безысходной бедности. Недостаточно помогать со дня на день. Мы не призываем к тому, чтобы проявлять к нищете милосердие; нищету надо немилосердно уничтожать, истреблять ее, как истребляют инфекцию. Нельзя помешать человеку впасть в нищету, но можно помешать ему расти в ней и для нее. Это можно сделать при помощи воспитания. Не школой, а переменой всей жизненной обстановки. У нас есть учреждения для золотушных, отлично. Но нищета страшней и опасней золотухи. Я думаю, я уверен: придет время, человеческое общество будет устраивать школы-санатории для детей, рожденных в нищете. Уверен, что это возможно уже сейчас… Да что там: возможно! По-моему, это необходимо. Ведь эта самая нищета не приятней и не легче сиротства или английской болезни! Я, конечно, понимаю: тут проблема расходов и всякое такое. Простите, но я не могу говорить об этой проблеме; я видел больше, чем в состоянии описать, и меня слишком страшит проблема нищеты, чтобы я мог думать о проблеме расходов. Я не знаю, на самом деле не знаю, как ее разрешить, и прошу вас всех помочь мне обдумать эту сторону дела. Знаю только одно – и это, конечно, не ново, но мне хочется об этом кричать во всеуслышание: что совесть не позволяет мириться с преступлением, за которое мы все в ответе,– с нищетой человеческих детенышей. Господи, говорят, что человечество – властелин суши, моря, воздуха и всего на свете; оно обнаружило бы печальное бессилие, если бы не нашло способов устранить нищету. Вы утверждаете, что не в наших возможностях исправить это ужасное положение? Увы, как же человечество ничтожно, если оно не в состоянии разрешать столь насущные, неотложные задачи!

[1921]

Вернуться к списку литературы