Ева КАНТУРКОВА: Подруги из Дома печали.

А готовность мужественно нести свою судьбу меня однажды оставила - в связи с вонью: это было в январе, мы шли гуськом вниз по парадной лестнице во двор на прогулку, руки закутаны в одеяла, накинутые поверх ветхой одежды, на ногах бумажные тапки, которые мы, чтобы ходить по снегу, набивали ватой, а окошко шахты лифта было разбито, и за ним я в мгновение ока увидела морозное сверкание, и в то же время оттуда потянуло дурным запахом: и я подумала, Господи! что же я тут делаю, как я сюда попала?! Запахом тюрьмы пропитаны волосы, одежда, кожа, матрасы, одеяла, полы, стены, койки и глаза заключенных: в нем дым от сигарет, от которого никогда не избавишься, так как окна здесь маленькие и на них не только решетка, но и настолько густая металлическая сетка, что почти не пропускает воздуха, в запахе немытость человеческих тел и их болезней, вонь туалетов и плохой еды, смрад в воздухе -такой, что совершенно нечем дышать.

Привыкнуть к недостатку кислорода - это первая задача организма заключенного: привыкнув к этому, он сохраняет половину сил, которую из него собирается высосать следователь.

Тюрьма - это многоликая пропасть, в значительной степени - смерть заживо. Физическое дно пропасти образует двор, пространство, разделенное на две окружности, которые высокими оградами с бетонной штукатуркой расчленены на сектора - отдельные для каждой камеры загоны для прогулок. У каждой окружности - своя караульная будка, которая стоит на возвышении и связана звонком с начальником караульной службы: заключенные называют эту будку скворечником, караульные о своей службе в будке говорят, что стоят на шухере, причем эта служба среди них весьма непопулярна. Караульные прежде всего любят смотреть за заключенными, когда они сходят по лестнице, так как стоять на шухере обозначает следить, чтобы никто не выглядывал из окон камер, чтобы со двора никто не посматривал наверх, чтобы никто - ни снизу, ни сверху - не перекликался, не обнажался, не жестикулировал. Начальник караульного взвода из окна своей канцелярии следит не только за заключенными, но и за караулом, который должен демонстративно наказывать арестантов за недисциплинированность, иначе начальство накажет самих караульных. И вот, как только в высоком окне блеснут стеклышки бинокля, женщины-охранницы поднимают крик и самый непослушный загон отсылают в камеру. Сектора накрыты проволочной сеткой, и поэтому двор во время прогулок выглядит сверху так, словно его перенесли сюда из зоопарка, и следователи со своего шестого этажа с удовольствием разглядывают заключенных. Сам заключенный со дна пропасти видит вокруг себя только зарешеченные окна, и если на окнах висят тела смельчаков, желающих во время прогулок посмотреть во двор, то снизу за густой сеткой заметны только их силуэты. Высоко над головами заключенных возвышается водонапорная башня, окруженная галереей для стражи, где обитает семья кобчиков. Находясь под следствием, я могла наблюдать, как кобчики выводят птенцов и как улетают на охоту в недалекий Белогорский заповедник. На водосточных трубах, как на насестах, сидят голуби, сизые и белые. Пропасть не такая уж многоэтажная: с одной стороны семь, с другой - пять этажей, небо - рукой подать, высокое, сводчатое небо, и все же - это глухая глушь, дыра, каких мало.

Все тут специально устроено против человека. Принудительная система основана на огромном количестве мелочей, введение которых в жизнь превращает человека в ничтожество. Как же ? - вы пока находитесь в предварительном заключении? И вас могут отсюда (теоретически) выпустить, если не доказана ваша виновность? Неужели?! И как это? - вас только собираются судить? Не будьте ребенком! За зелеными воротами государственного заведения, которое официально называется Дом исправительного воспитания ("вы не в тюрьме", сказал мне следователь, "вы в учреждении", и это прозвучало почти как: вы в гостинице), кончается всякая надежда; а у кого она остается, кто сюда входит с надеждой, что его отсюда выпустят, то дела его плохи! Число случаев, когда допрос прекращался из-за недостатка доказательств вины, ничтожно; и тот, кого прокурор подвергнет аресту, практически уже является заключенным; сам суд решает только тяжесть наказания. И все же, если дело не дойдет до суда, как это случилось с нами, прокурор просто не прекратит судебного преследования. Вас могут преследовать много лет без того, чтобы дело шло судебным порядком, так как законом установлена только самая высокая мера наказания, определяющаяся данным параграфом - в наших условиях - это десять лет. На воле оказывается достаточное количество судебно преследуемых оппозиционеров, поскольку государство не должно потерять своего лица, а государственная касса -денег, так как по закону положено денежное возмещение потерпевшему в случае необоснованного ареста.

Здесь надежда либо превращается в отчаяние, ибо ей постоянно наносят удар (знали бы вы, сколько раз продлевали нам тюремное заключение!), либо доводит заключенных до того, что они, так сказать, начинают "сотрудничать со следователем при объяснении уголовного дела". И что касается права, следствие основано не на поиске объективных доказательств вины обвиняемого, а на признании заключенного и на даче изобличающих его свидетельских показаний. Как говорят сами заключенные: "Признание - это смягчающее обстоятельство и уж точно наказание". Этот принцип следственной практики оказывает несомненное влияние и на обстановку в тюрьме; заключенный максимально изолирован, и его постоянно унижают, вплоть до самого предела. А у надежды, если ее вовремя не придушишь, появляется тенденция устремиться на следователя: за признание и дачу свидетельских показаний против других тебе снижают наказание. Так что скорее, чем надежду, здесь развиваешь терпение.

"Товарищ начальник не считает арестантов за людей ". Это мне сказала во время неофициального разговора молодая девушка-референт,

выпускница учебного заведения Корпуса национальной безопасности, особа, занимающая достаточно высокую должнолсть. Сама она на занятиях немножко заезжала в психологию, и у нее проявлялся дифференцированный подход к заключенным. На факте, что заключенный не человек, а виновник, основана целая философия тюремщиков, это отправная точка "воспитания". "Ну, погодите, мы вас воспитаем!"- ежедневно покрикивал во дворе под нашими окнами пьяный пожилой тюремный надзиратель, полное ничтожество накануне пенсии. На меня не кричали - такого не было, орут и бьют только тяжелых психопатов; и слезоточивый газ применяется исключительно редко, и наручники в камере, и связывание заключенного кожаными ремнями...а дело в общем-то не в суровости, и она применятся лишь в исключительных обстоятельствах, а в большинстве случаев жестокость проявляют сами заключенные; тюремщики их бьют редко, намного чаще заключенные сами дерутся между собой. В доме печали царит нечто гораздо худшее: все тут дышит смертельной ничтожностью. Тип надзирателя, отличающегося разумной мерой порядочности, выполняющего свои обязанности, в противовес беспомощности и виновности заключенных, выводится. Мимо нашей камеры такой человек мелькнул всего один раз: в нем было приятно отсутствие фамильярности, он давал все, чего мог дать: конверт, менструальные подушечки, добавку хлеба, он не требовал никаких кривляний и не оскорблял. Порядочные люди, которые не наслаждаются властью над заключенными, оказались для данной службы ненадежными. Культурность или дикость системы, кажется, лучше всего очевидна там, где есть скопление беспомощных: в больницах, в домах для престарелых, в детскмх домах и в тюрьмах. (Вдобавок мы должны принять во внимание, что наше расточительное государство в то же самое время слишком бедно для того, чтобы вносить инвестиции в тюрьмы ).

Унижение человека до крайности, его обезличивание ("вы слишком самоуверенны", сказал мне следователь, молодой юрист, только что получивший должность доктора юридических наук, с помадой на волосах, мужчина лет тридцати пяти),выражается вовсе не драматически; но оно пронизывает жизнь постоянно (девушка - референт, которая ко мне обращалась "пани Кантуркова", чувствовала себя героиней, очутившейся в крайней опасности), и резко проявляется в разных смешных ситуациях, типичных для повседневной жизни. Неопытный заключенный продолжает вести себя вежливо, так, как он привык " на гражданке" (так в тюрьме говорят о жизни на воле). Я, например, всегда предлагала девушке-референту, проверявшей, нет ли чего-нибудь недозволенного в присланной мне из дому передаче, фрукты или конфету. Ни одна из них никогда ничего не взяла, и я наивно думала, что они не хотят отнимать у меня того, что так доступно для них. Но правда заключалась в том, что помимо того, что тюремщики по долгу службы держатся с заключенным на расстоянии, они в то же время заключенным и брезгуют. Я поняла это, когда как-то раз, идя с молодым надутым мужиком с медосмотра, я протянула руку к ручке двери, чтобы открыть камеру. И это был один из пережитков "гражданки": опытный арестант подождет, пока ему не откроют камеру, опытный арестант вообще тщательно следит за тем, чтобы не сделать чего-нибудь вместо тюремщика. Я протянула руку к ручке, и мужик на меня заорал так, как будто его укололо. Потом я поняла почему: я встретила другого мужчину, порядочного человека, он шел с забинтованными руками, у него была чесотка. Как бы там ни было, а заразился-то он от заключенного. Врач во время приема осматривал нас весьма тщательно, но о прыщиках он только спросил; прыщей у меня не было. Ну, а если бы были, а я о них бы не сообщила? К нам в камеру подселили одну девушку с чесоткой, другую с гонореей, третью вовсе завшивленную, а еще у другой была лобковая вошь. Эту, к счастью, перевели в соседнюю камеру. Там все заразились, их побрили, и когда они возвращались, мы услышали, как одна с иронией сказала: "Ну, девчата, наше ремесло кончилось." Беспомощный арестант, всецело предоставленный чужой опеке, может легко заразиться всеми этими болячками, а потом заразить остальных. Ну а кого же тут можно презирать? Когда мне ночью не спалось, я садилась на узкую койку, зажатую между другими койками, и как будто бы со стороны смотрела на картину, составной частью которой была и я. Какой бы я увидела себя теперь, пройдись я сейчас по коридору и посмотри на себя в глазок? Вместе нас лежало шестеро, хотя камера предназначалась для четырех, койки были металлические, серые, одеяла серые, как правило, грязные, простыни плохо выстиранные и порванные, койки продавленные, о пижамах лучше не говорить. Они были пошиты из оранжевого полотна для всех - для мужчин и для женщин, у кого-то не было рукава, у кого-то не хватало штанины, некоторые не имели резинки в поясе; белье было ветхое и ужасно застиранное; мы лежали там в серых одеялах, прижатые друг к другу, как ощипанные попугаи, которые никому не нужны. В цивилизированных странах заключенным, находящимся под следствием, оставляют их одежду, в богатых государствах у заключенных есть радиоприемники, телевизоры, собственные книги и газеты. Они выходят во двор на прогулки, принимают гостей; но одетый в лохмотья, вонючий, с плохой медицинской помощью и полуголодный заключенный - скажите, чей он образ и подобие ?

Ева КАНТУРКОВА: Подруги из Дома печали.
Ческословенски списовател. Прага, 1990г. с. 8-13

Вернуться к списку литературы