Эда КРИСЕОВА: Неродившийся. Из цикла рассказов

Я, существо, находящееся за балкой, сгораю от нетерпения. Как долго он будет рассказывать старые истории? Время бежит, в горнице тепло. Я уже покрылся капельками влаги, сверкаю холодно и безжизненно, как жемчуг. Я почти живой, достаточно лишь протянуться во власть приветливой плодотворной темноты, в которой можно расти и потом созревать .

вместе с ковром. Он никого сюда никогда не пускал,

и только почтальон заявил в полицию, что Поспишил не

выходит. И его родители никого туда не пускали, детей не

посылали в школу, и когда они умерли, никто не пришел на

похороны. Поспишил сам таскал их на тачке в гору

к погосту, завернув их в белое рядно, даже гроба им не

дал. Он сам вырыл неглубокую яму и похоронил их без

священника и без могильщика. Лежат-то они у стены, как

дохлые собаки, даже не написано, кто тут зарыт.

Дед помолчал. Ей пришло в голову, что он нарочно тянет свой рассказ, чтобы получить удовольствие. Ему не хочется оставаться одному, и он уже давно забыл, что мужчина и женщина предпочитают оставаться вместе одни.

Мартин побуждал деда, чтобы тот рассказывал дальше. Он любил слушать, что случилось с кем-нибудь, хорошее или плохое.

- Потом тут остались брат с сестрой. Они работали в поле и ездили с тачкой в лес за дровами, а то их и видно не было. Она, мол, сама пекла дома и хлеб, потому что в магазин не ходила. Тогда шел такой же дождь, что и сегодня, я уже ложился спать и слышу: кто-то колотит в дверь и зовет: "Вацлав !" я не знал, кто бы это мог быть, ко мне никто не ходил, да еще в такую погоду. Я зажег свет, открыл дверь и вижу : Поспишил, чудак заросший, глаза безумные, как у Барушки Лесных, когда ее вели мимо нас в смирительной рубашке в дурдом. Поспишил был весь в грязи, потому что падал. Здесь сплошная глина, и когда пройдет дождь, все как жидкое мыло.

- Давай-ка побыстрее, кричал он. Я спросил, что случилось, но он не хотел ничего говорить, а только все время меня торопил. Он гнал меня перед собой, мы оба падали, и он хрипел позади меня, как будто давился. Он плакал и все время торопливо повторял свое: скорей, скорей.

- Вон там стояла кровать, показал дед в угол, где лежала Ева.

- А на ней Маня. Кровать была насквозь мокрая, кровь текла посреди горницы. Поспишил подталкивал меня, что-то говорил, а я везде видел лишь одну кровь. У Мани был голый живот, ноги раздвинуты. Да,вот еще что:

когда я вошел, она подняла руку и старалась закрыть что-то окровавленное, что лежало у нее между ног. Подойдя поближе, я увидел, что это - ребенок, он бился на пуповине, но не кричал. Это выглядело как ободранный кролик, и Поспишил всунул мне в руку кухонный нож, чтобы перерезать пуповину.

В горнице царила тишина, предвещавшая что-то роковое. "Кровавое колено"?

Ева вспоминает, как в детстве они играли в эту игру:

все брались за руки, ходили кругами и приговаривали:

Первый час пробил, а лампа еще горела... и горела она до самой полуночи, когда должно было явиться кровавое колено. Она боялась тогда даже вспомнить о чей-то смерти, а то - не дай бог, кто-то умрет. Каждый вечер она часами молилась за всех, кого любила, чтобы они остались в живых. Она отгоняла ночь, и то, что приближалось со всех сторон после выключения света, и то, чего, может быть, и не замолишь. Бесконечно холодное пространство, во все стороны открытое. Она пока не знала, что пространство на старости лет уменьшается и сжимается, что держишь его локтями и плечами, ногами пытаешься раскрыть его, и в конце концов его остается совсем немного.

Вечность тогда сливалась с жизнью, потому что впереди этой жизни оставалось много, а позади - мало, и день был длинный, и ночь не переспишь.

Дед, мол, тогда бежал по грязной дороге в деревню и думал, что самое ужасное он уже видел, но оно пока его ждало впереди. Когда пришел врач, Маня еще лежала в крови, но лицо было вытерто, как будто у нее дочиста вытерли боль с лица и цвет из глаз. Она смотрела куда-то мимо, может быть, в ее глазах отражалась белая пустота, которую она видела, и она сверкала так сильно, что выбелила и волосы, которые были еще час тому назад каштановыми.

Ребенок лежал у нее между ног и был мертвый. Ее отвезли в больницу и мальчишку взяли с собой. Кажется, придушила она его. Она вернулась, но уже без души, если душой называют то, что доставляет нам радость, вызывает любовь и ненависть. Он видел, как она ходит вокруг хаты, и если раньше она все время работала, то теперь она ходила от дерева к дереву, гладила кору, обнимала ствол и снова с пустыми объятиями шла к амбару и от амбара к дровянику. Однажды он встретил ее около родничка, но без кувшина. Она была уже как обтянутый сухой кожей скелет, смотрела на него, но взгляд у нее был расплывчатый, затуманенный. Бог знает, что она видела в той мгле, в которой она жила. Она продолжала худеть, хворала, потом уже и не выходила из дома. А после дед увидел, как тот ее везет, завернув в простыню, на тачке. Она была такой легкой, что в горку он почти бежал. Быть может, он уже хотел избавиться от нее бешеным бегом на кладбище. Он желал поскорее зарыть ее.

Говорили, что с этого времени ему не спалось. Так он был наказан за то, что жил как муж с собственной сестрой.

Дед закончил свой рассказ, сплел руки и наклонил голову вперед.

-Ну что ж, пора идти, он сказал.

-Ну, посидите, сказал Мартин. - Мы вам чаю сварим. Дед встал, затопал, но не провалился. Он снял с вешалки дождевик, застегнул его на все пуговицы и надел берет. Он уйдет так, как и пришел. Как ему хочется. Его не прогонишь, но и не удержишь.

Мартин запер дверь и подбросил дров в печку. Ветер хлестал дождем в выходящие на запад окошки, в посудинах прибавлялось воды. От стены, к которой Ева повернулась, тянуло холодом, плесенью и сыростью, а теперь от нее веяло и проклятием. А им, может быть, отсюда уже никога не уйти. Дороги размокнут, и есть тоже будет нечего. Мартин толкал бильярдные шары, шары стукались, и время от времени какой-нибудь, подпрыгнув, с глухим ударом падал в отверстие в углу и с невнятным громыханием катился посреди бильярдного стола.

-Тебе не хочется поиграть? Спросил он прозвучавшим издали голосом. - Мне хотелось бы уйти отсюда.

-Теперь, когда тут довольно тепло?

-Боюсь я.

-Да чего?

-Того,кто родился и кого убили.

-Не дури.

Он положил бильярдный кий на край стола, подошел к ней и засунул руки под клочья перины.

- Зачем ты меня сюда привел? шепнула Ева.

- А мне тут понравилось. Я был тут как-то раз, мы всю ночь играли на бильярде и пили грог.

- Гошек тебе ничего не говорил?

- Может быть, он не знает.

- Знает.

- А ты откуда знаешь, что он знает? Может быть, для него это не так и важно. Это ведь ты у нас спиритка.

- Иди ко мне, сказала она.

Он раздевался и смотрел, как она тоже раздевается. Ей никогда не приходилось долго уговаривать его. Мартин все-таки не знает, что на свете могло бы быть лучше этого. Он говорил также, что с ней он связан всеми клетками -и это от Бога, и это от природы. Он благодарил за нее Бога, в которого из осторожности все-таки немножко верил.

Она раздевалась, и ее кожи коснулся холод, которым веяло от стен. Холодное внутри соединялось с холодным снаружи, она проваливалась в пустоту, где ничего нет. Холод всегда сопровождает боязнь. Она уже не может оставаться одна, потому что боится.

- Сделай мне ребенка, попросила она, ибо услышала голос существа, выбравшего ее среди всех. Тут было что-то более сильное, чем она и Мартин. Было неважно, кто они двое, ведь они были лишь орудием в руках какой-то высшей воли, голос которой она слышала и которой хотела покориться.

Да будет воля твоя, отвечала она кому-то, не зная, кто это, но это было несущественно.

Все в ней подготавливалось, поднималось и громоздилось, как гора , крутые склоны которой ей предстояло преодолеть во что бы то ни стало и на вершине которойв голубой безоблачности она примет ребенка от мужчины, от которого она приняла бы и смерть, не то что жизнь.

-Сделай же, снова попросила она, пытаясь задержать его руками, но сопротивление было слишком сильно. Она отпустила его, и он вылился на ее плосклый живот, который собирался уже расти.

Она услышала, как кто-то как будто вскрикнул под потолком. Это было похоже на вопль немого кролика, у которого, когда ему вмажут поленом, глаз наливается кровью. Потом тело несколько минут дергается, и глаз становится стекловидным и похожим на рубин.

Она расплакалась, слезы были теплые, пока тело замерзало в одиночестве. Она складывала лепесток к лепестку и засовывала их обратно в бутон так, как пытается это сделать распустившаяся осенью роза, когда почувствует приближение мороза.

Лепесток прилипал к лепестку, и они застывали во что-то морозостойкое с прочным ядром, в котором скрыта последняя надежда, что оно выживет.

- Что с тобой? спросил он, не уставая ее гладить и целовать. Его, вон там, он не слышал, а если и слышал, оставлял его в небытии. Оно должно будет ждать годами, пока снова сюда не придут мужчина и женщина. А вдруг его не услышат? А если вовсе не придут? - Ты почему это не сделал?

- Потому, что не хочу. Ты не можешь хотеть того, чего я не чувствую.

Она молчала и слушала тишину. Никто уже ничего не ожидал, и Оно уже не было нетерпеливым. Все закончилось, и она это осознавала с тихой болью в мозгу. Она подняла руку и разглядывала ее.

- Ты дрожишь?

- Мы не должны были сюда приезжать.

- Я не знал, что ты боишься покойников.

- Тут с самого начала что-то выжидало. И потом этот старый хрен.

- Ты уже не бойся. Я ведь с тобой. А ей-то сказать ему или же оставить ему его надежду? Как больно осудить того, кого мы любим. Она держала его в объятиях как мать. От ребенка мы ведь тоже скрываем смерть, чтобы не испугать его. А зачем ей говорить ему:

я боюсь смерти, которая в тебе. Почему именно она должна это сказать?

- Ты у меня дорогая. Ты мне самый близкий человек, сказал он как будто бы во сне и заснул.

В горнице было тепло, и дождь на дворе уже перестал. Древоточцы прекратили свою работу, и нетерпеливость остановившегося времени растаяла. Никто уже ничего не ожидал, тут царила смерть, только дверца печки светилась. Огненная рамка, за которой пылает очистительный огонь, который все равно в конце концов все сожжет. Он спал у нее на плече, лоб и виски у него были потные. Она согревала его своим телом, и вдруг его оказалось столько, что она уже не смогла лежать. Она сняла его тяжелую голову со своего плеча и осторожно положила ее на подушку. Поднялась, оделась и стала ходить по комнате. Шесть метров от постели к двери

и шесть назад. Она ступала осторожно, чтобы не провалиться. Все время пятнадцать шагов туда и снова в обратную сторону и все вокруг бильярдного стола, где на зеленом сукне лежали четыре шара, как и в начале. Метры к утру складывались в километры, и они удаляли ее от мужчины, которому уже не догнать ее, беги он сломя голову, скачи он верхом на лошади, копыта которой замолкают в ее пустом теле, как промчавшиеся рысь и галоп.

Вечность ее не интересовала, она уже не боялась ни смерти, ни одиночества. То, что увлекло ее, были свободные руки и свободные, и пока что быстрые, ноги. Она ждала рассвета, потому что в потемках все еще ничего не видела, а дороги там в горах бывают после дождя покрыты жидкой грязью.

Эда КРИСЕОВА: Неродившийся. Из цикла рассказов
Арборетум. Ческословенски списовател. Прага, 1991 г. С. 129-135

Вернуться к списку литературы