Из книги "Прекрасные мгновения печали"
Из школы я побежал на отмель, где стояли баржи с песком,
суда, с которых песковозы - по мосткам, на тачке - выгружали из чрева
корабля песок. Песковозы всегда были загорелыми по пояс, не так, как
загорают те, кто голышом лежит на пляже, а как-то по-другому, от работы.
Они были загорелыми, как на рекламе крема для загара. Один из этих песковозов
уже давно просто околдовал меня. На груди и руках у него были вытатуированы
русалки, якоря и корабли с парусами. Один парусник так мне понравился,
что я захотел, чтобы у меня на груди тоже был такой же. Я уже предвкушал,
как он подымает паруса на моей груди. И вот сегодня я набрался смелости
и говорю:
- Такой вот кораблик, как у вас, он не смывается, он на всю жизнь?
Песковоз уселся на мостки, достал сигарету, закурил; он вдыхал и выдыхал
дым, а парусник вздымался и опадал, словно плыл по волнам.
- Тебе нравится? - спросил он.
- Еще как, - отвечаю.
- Хочешь такой же?
- Ну да, - говорю, - а сколько такой кораблик стоит?
- За бутылку рома мне его нарисовали в Гамбурге, - сказал песковоз и
ткнул в золотую надпись на моей матросской шапочке.
- Значит, мне надо ехать в Гамбург? - пробормотал я разочарованно.
- Еще чего, - засмеялся песковоз, - вот этот якорь и это пронзенное
сердце мне сделал Лойза, который сутки напролет сидит вон там, в пивной
"Под мостом". За стакан рома.
- А он может и мне нарисовать такой кораблик? - поднял я глаза.
- За два стакана, - поправился песковоз и бросил окурок; сигаретный
дым, кажется, придал ему сил.
- Вам нравится курить, да? - спросил я.
- Лучше одна сигарета, чем хороший обед, - сказал он и крепко взялся
обеими руками за мостки, которые вели из глубин корабля к песчаной куче
на берегу. Подняв вверх ноги, он замер в стойке головой вниз, как отражающаяся
в реке соборная башня, и все его вытатуированные кораблики перевернулись
вверх килем. Я видел покрасневшие налившиеся кровью глаза песковоза
- а потом он внезапно переломился в поясе и коснулся босыми ногами мостков,
так что кораблики опять оказались мачтой вверх и опять были готовы плыть
в Гамбург.
- Спасибо, - сказал я.
И побежал по отмели, в ранце за спиной у меня гремели пенал и учебники,
а я бежал к мосту, где вверх по склону пыталась подняться фура с песком,
которую тянули две лошади, они очень старались, из-под копыт у них сыпались
искры, но воз, полный мокрого песка, был таким тяжелым, что напрасно
кучер, стоя перед лошадьми, грозил им кнутом и дергал вожжи, лошади
растерялись, они уже тянули воз не вместе, а вразнобой - но все ни с
места. Тогда возчик принялся стегать лошадей по ногам, а потом рукоятью
кнута бить их по ноздрям; прохожие облокачивались о перила и смотрели
на все это с полным равнодушием. А я при виде такого позорного зрелища
стал красным, потому что лошадь для меня - святое животное, глаза мои
налились кровью, и я стал набирать полные пригоршни песка и швырять
его в возчика, я совсем запорошил ему глаза, и он грозил мне кнутом,
а я все кидал и кидал, точно свихнувшись, полные горсти песка, и возчик
погнался за мной и кричал, что вытянет меня кнутом, но я уже стоял возле
перил на мосту и вопил:
- Вы жестокий, жестокий! За это вы умрете от какой-нибудь гадкой болезни!
И я помчался по мосту на другую сторону, но на полпути, на середине
моста, остановился, оперся о перила и подождал, пока отдышусь, пока
кровь вернется туда, где она была раньше, пока я отдохну. А потом зашагал
обратно, туда, где мост переходит в Мостецкую улицу, там я свернул вниз,
к турецкой башне и к мельнице, миновал Фортную улицу, суд, пересек залитую
лучами пополуденного солнца храмовую площадь и вошел в церковь.
В храме никого не оказалось, там было хорошо, прохладно, я начал оглядываться
по сторонам, но не увидел ничего, кроме двух кружек для пожертвований
возле молитвенных скамеечек. У меня опять заколотилось сердце. Чтобы
успокоиться, я опустился на колени под статуей святого Антония и сделал
вид, что молюсь. Склонив голову, я прошептал:
- Я хочу, чтобы у меня на груди был кораблик... за два стакана рома...
мне нужны деньги, я одолжу их в церковной копилке, даю честное слово,
что обязательно верну эти деньги.
Я поднял глаза и взглянул на святого Антония, который улыбался мне,
сжимая белую лилию, он не возражал, а только улыбался. И я залился краской,
оглянулся, а потом перевернул церковную кружку и тряс ее до тех пор,
пока у меня на ладони не выросла кучка монет. Я сунул их в карман, опять
встал на колени и закрыл лицо руками, чтобы отдышаться. Я слышал, как
в паутине на окне шелестит от сквозняка сухой лист; снаружи доносились
шаги и стук колес. Я прикидывал, не лучше ли было занять денег у господина
настоятеля, но я понимал, что он бы отговорил меня, ведь я помогал звонарю,
я был в церкви на подхвате, чем-то вроде служки. Кроме того, я все равно
верну деньги в кружку, так какая разница? Я встал, поднял кверху палец
и поклялся:
- Даю честное слово вернуть эти деньги. И даже с процентами!
И попятился вон. Святой Антоний по-прежнему ласково улыбался, и я выскочил
из храма на солнце, которое так раскалило стены и крыши домов, что я
почти ослеп. Когда же я утер слезы, то перепугался. Ко мне приближался
толстый полицейский, сам начальник полиции пан Фидрмуц, он шагал прямо
на меня, а потом остановился, и я оказался в его тени, сердце у меня
забилось так, что, опустив голову, я заметил, как в ритме сердца подрагивает
черная лента на моей матроске; я вытянул вперед руки и скрестил их.
Начальник полиции стоял рядом со мной, разыскивая что-то в карманах,
и я догадался, что он ищет наручники. Не найдя их в карманах темно-синего
мундира, он сунул руку в карман брюк. Там он наконец нашел искомое:
с довольным видом вытащив портсигар, он долго выбирал вирджинскую сигару,
потом размял ее, достал спички, с наслаждением закурил и прошел мимо
меня, неся свой огромный живот. А я широко открыл глаза и посмотрел
на скрещенные руки - и мне настолько полегчало, что я опять помчался
на мост. Сумка с пеналом и учебниками подпрыгивала у меня на спине,
и я просунул под ее ремешки оба больших пальца, а когда я перебежал
через мост, то простучал башмаками по ступеням, что вели вниз, к реке.
Здесь, под пролетом моста, всегда было тихо, сюда редко кто заглядывал,
разве что справить малую или большую нужду. Здесь, под шатким камнем,
у меня был тайник, где я хранил чернила и ручку. Если я приходил в школу
с несделанным уроком, а учитель спрашивал почему, то я отвечал, что
забыл тетрадь дома. И учитель отправлял меня домой, а я, чтобы не терять
времени, покупал в писчебумажном магазине тетрадку и тут, в тишине и
покое, делал на коленях домашнее задание. Вот и сейчас я тоже сел и
пересчитал, сколько у меня денег. Их хватило бы не на два, а на шесть
стаканов рома...
В пивной "Под мостом" царило веселье.
- Что это за морячок к нам пожаловал? - воскликнул пан Лойза.
А я стоял перед ними в матроске и круглой матросской шапочке с черным
кантом, который сзади раздваивался, как ласточкин хвост, надо лбом у
меня красовался золотой якорь, а под ним виднелась золотая надпись "Гамбург".
Пан Лойза снял с меня шапочку, надел ее себе на голову и принялся кривляться;
песковозы смеялись, а я улыбался и чувствовал себя счастливым; пан Лойза
вышагивал по залу, отдавал честь и так гримасничал, что я хохотал не
меньше прочих. И я сказал себе: вот вырасту большой и тоже буду этак
сидеть в пивной, считая за честь знаться с симпатичными тружениками
реки. У пана Лойзы не хватало передних зубов, и он умел так ловко захватывать
нижней губой верхнюю, что та доставала до кончика носа и облизывала
его. И вот он ходил в моей круглой матросской шапочке, а стол песковозов
возле окна аплодировал ему, и трактирщик подносил все новые кружки с
пивом. Я заказал две порции рома.
- Пан Лойза, - сказал я, - это вам от меня.
- Ого! А где же ты взял деньги?
- Я их одолжил. У самого Бога, - ответил я.
- Ого! Так ты с ним говорил?
- Нет, его не было дома. Мне дал денег один из его свиты. Святой Антоний.
Он одолжил их затем, чтобы вы нарисовали у меня на груди красивый кораблик.
Такой же, какой на груди у песковоза, вон у того, у пана Корецкого.
Пан Лойза засмеялся и сказал:
- Хм, что ж, раз в этом замешаны небеса, ты получишь свой кораблик.
А когда?
- Прямо сейчас, за этим я сюда и пришел, - проговорил я.
- Но, сынок, у меня нет с собой иголки.
- Так сбегайте за ней, - попросил я.
- Черт побери, - воскликнул пан Лойза, - этот парень сразу берет быка
за рога!
И он разом проглотил содержимое стакана и начал выбираться со своего
места возле окна между колен посетителей, а в дверях он сделал мне знак
рукой - мол, я иду не только за иголкой, но и за краской для татуировки.
А песковозы усадили меня к себе, и трактирщик принес мне малиновое ситро.
- А у этого вашего настоятеля, сколько у него кухарок? Две или три?
- спросил у меня песковоз пан Корецкий.
- Две, и обе очень молоденькие, - ответил я.
- Молоденькие?! - закричали все песковозы.
- Молоденькие, - говорю. - Когда у господина настоятеля хорошее настроение,
он сажает одну кухарку на стул, наклоняется, подкладывает ладонь под
сиденье, как трактирщик, который несет полный поднос пива, и вдруг -
гоп-ля! - поднимает красивую кухарку к самому потолку, и юбка кухарки
взлохмачивает ему волосы, и он носит ее на стуле по кухне.
- Ого! - вскричали песковозы. - Юбка взлохмачивает ему волосы!
- У него точно нимб появляется, - отвечаю, - наш настоятель, господа,
силен, как швейцарский бык. Он один из шести детей, и его отец был таким
сильным, что, когда сыновья клали на стол орех, он - раз пальцем! -
раскалывал его лучше, чем щипцы для орехов. Но господин настоятель в
младенчестве, да и в детстве был самым слабым из всех шестерых и не
годился для работы в лесу, так что родители все спрашивали друг друга
- что же нам с ним делать? И отдали его учиться на священника. На ужин
у них бывала огромная миска картошки, вся семья садилась вокруг стола
с ложками наготове, а потом матушка хлопала ложкой, и все восемь ложек
быстро и наперебой ныряли в миску - до тех пор, пока из нее не исчезала
последняя картофелина.
Я рассказывал все это с серьезным видом и сам себе кивал в знак согласия,
песковозы хотели смеяться, но смех замирал у них на губах. Тут вернулся
пан Лойза, он потрясал в дверях склянкой и иглой в раскрытом саквояже
- точно таком, с каким ходил холостильщик пан Салвет. И я, сгорая от
нетерпения, стянул через голову матроску, а пан Лойза поставил открытый
саквояж на стол.
- Так какой же кораблик ты хочешь? Лодочку, яхту, бриг, пароход? - спросил
пан Лойза и повел рукой, веля песковозам переставить кружки с пивом
на подоконник.
- А вы умеете рисовать любые корабли? - всплеснул я руками.
- Выбирай, - сказал пан Лойза и кивнул одному песковозу, и тот спустил
верхнюю часть надетого на голое тело комбинезона и повернулся ко мне
спиной: она была сплошь покрыта самыми разными татуировками - русалками,
бухтами канатов, сердцами, инициалами, парусниками. У меня глаза разбежались
при виде этих замечательных картинок, и мне захотелось одолжить в церковной
кружке все-все деньги, все монетки, потому что я возмечтал обзавестись
всеми татуировками, какие только увидел на спине и груди песковоза.
За любые деньги.
- Выбирай, - предложил пан Лойза.
Я указал на маленький парусник, и пан Лойза, расстелив на столе газету,
уложил меня на спину.
- А больно не будет? - приподнялся я.
Пан Лойза легонько придавил меня к столу, я глядел на потолок, а Лойза
сказал, что только немножко пощиплет.
- Значит, кораблик, парень? - спросил он.
- Кораблик, такой же, на каком плавал Иисус со своими учениками по Генисаретскому
озеру, - ответил я и устремил взгляд вверх, я слышал, как двигают стулья,
как песковозы наклоняются надо мной, я чувствовал их дыхание, они испускали
надо мной свои запахи, а пан Лойза иглой, смоченной в зеленой краске,
колол на мне точки, и я погружался в блаженный сон. Песковозы обдавали
меня горячим дыханием, мне казалось, что я лежу в яслях, а надо мной
склоняются пастухи, и бычок, и ослик, я как будто превратился в младенца
Иисуса. И до меня доносились голоса.
- Ого, у этого кораблика будет роскошная корма!
- Лойза, сделай паруса получше!
- Чего там паруса, главное - бока!
- У кораблика должен быть справный штурвал...
И так я лежал навзничь на столе в пивной "Под мостом", когда
я просыпался и хотел подняться, пан Лойза локтем нежно опускал меня
обратно. Когда же я опять уснул, пан Лойза разбудил меня и принялся
собирать свои татуировочные принадлежности.
- Ну вот, малый, кораблик готов, теперь его у тебя никто не отберет,
никто не сотрет. А если надо будет, так есть в Праге один доктор, тот
самый, что подтягивает артисткам кожу и убирает у них морщины и веснушки,
правда, квадратный сантиметр обойдется тебе в шестьдесят крон...
Пока пан Лойза говорил это, песковозы смеялись, они так хохотали, что
просто захлебывались в слезах, а я сидел на столе, когда же я захотел
взглянуть на кораблик, пан Лойза бросил мне мою матроску, и сам натянул
ее на меня, и сам застегнул полосатый воротник. Потом он помог мне надеть
на спину ранец, нахлобучил на меня шапочку и поправил якорь и золотую
надпись "Гамбург".
- Пан трактирщик, - заказал я, - еще два рома за мой счет.
И я улыбался всем песковозам, а они в ответ смеялись, но не так, как
прежде, а немного виновато и больше не смотрели мне в глаза. Я расплатился,
причем протянул трактирщику остаток монет, потому что тот, у кого на
груди кораблик, обязан быть щедрым.
- Вот, пан трактирщик, это вам на чай, - сказал я, в дверях повернулся,
отдал всем честь и, провожаемый громовым смехом песковозов, выбежал
в темноту вечера...
На мосту я очутился в гуще метели посреди лета. От реки летели вверх
сотни тысяч мотыльков-однодневок, они устремлялись на свет газовых фонарей
и падали на брусчатку, возле столбов высились сугробы мотыльков. Они
били меня по лицу, а когда я наклонился и сунул руку в мотыльковую кучу,
насекомые зашевелились, точно вода закипела. Люди скользили на мотыльках,
как на льду. А я шагал вперед, никто пока еще не видел и не знал, что
на груди у меня вытатуирован кораблик, который поплывет со мной всюду,
куда бы я ни пошел, и когда я буду купаться, когда буду плыть, его нос
станет разрезать речную гладь, когда же я загрущу, то разорву рубашку,
как Иисус на картинах, Иисус, разрывающий одежды, чтобы показать людям
свое пылающее сердце в терновом венце. И на мосту мне пришло в голову,
что первым мой кораблик должен увидеть господин настоятель. И я зашагал
от одного газового фонаря к другому, прошел через большие ворота и,
окруженный крутящимися столбами мотыльков, очутился во дворе дома настоятеля,
где сиял фонарь; я миновал огородик и приблизился к освещенным окошкам.
По стене, по натянутым бечевкам, вился виноград, я подтянулся и, держась
одной рукой за бечевку, другой отодвинул в сторону виноградные усики
и листья. Для начала я увидел стол, покрытый зеленым плюшем, на котором
стояли бутылка вермута и недопитая рюмка. А потом я увидел такое, чего
мне видеть явно не следовало. Господин настоятель связывал двух смеющихся
кухарок то ли скатертью, то ли простыней. Связав девушек, он опустился
на колени и втянул носом аромат их животов. Я закрыл глаза, а когда
отыскал в себе силы открыть их, то увидел зрелище, которое наверняка
восхитило бы и песковозов из пивной "Под мостом". Господин
настоятель, сжав эту скатерть в зубах, раскинул руки, как артист, и
теперь держал связанных кухарок только зубами, а служанки молотили по
воздуху черными туфельками и задевали волосами потолок, а настоятель
носил их туда-сюда по комнате, и я радовался, что он совсем как Иисус,
что у него хватает сил поднять двух связанных простыней кухарок. Обойдя
несколько раз комнату, он опять наклонился и поставил кухарок на пол.
А сам упал в кресло и засмеялся, девушки поправляли юбки, а настоятель
допил вино и заново наполнил рюмку. Я осторожно спустился по виноградным
лозам на землю, завернул за угол дома и постучал в дверь. Я услышал
шаги, дверь открылась, и кухарка пригласила меня войти.
- Что тебе? - спросил господин настоятель, держа рюмку в руке.
- Господин настоятель, - сказал я, - благословите меня.
- С чего вдруг - и почему так поздно?
- Да вы взгляните!
И я отстегнул воротник, разрисованный синими полосками, похожими на
морские волны, и распахнул матроску. Так я и стоял - на макушке синий
матросский ободок, как святой Алоизий с нимбом вокруг головы, светясь
от счастья. Но кухарки перепугались и зажали обеими руками рты. Мотыльки
бились в оконные стекла и падали в цветущие флоксы. Настоятель поднялся,
погладил меня по плечу и заглянул в глаза.
- Кто это тебе сделал?
- Пан Лойза в пивной "Под мостом".
- А что он тебе нарисовал?
- Кораблик, такой же парусник, на каком плавал Иисус.
Настоятель кивнул кухаркам, и они принесли из передней большое зеркало,
придерживая его каждая со своей стороны. Настоятель сделал знак, и они
встали на колени, чтобы я мог заглянуть в зеркало. Надо мной склонялось
лицо настоятеля, и я увидел, что у меня на груди вытатуирована зеленая
русалка, русалка с чешуйчатым хвостом, русалка с обнаженным телом, русалка,
которая улыбалась точно так же, как господин настоятель, когда он сжимал
в зубах завязанную узлом большую скатерть с кухарками. От изумления
и ужаса у меня потемнело в глазах.
- Теперь ты не можешь оставаться у меня служкой… Ты что-то сказал?
- Шестьдесят крон за квадратный сантиметр, - пробормотал я и обеими
руками прикрыл зеленую русалку.
Кухарки прыснули со смеху, но настоятель сделал осуждающий жест рукой.
- Это хорошо, - говорил он, медленно, неспешно ходя по комнате, - это
хорошо, что ты прибежал прямо ко мне. В жизни тебе придется непросто.
И погладил меня по спине.
Источник: "Иностранная
литература" №4, 2001